6. АРЕСТ И ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ПСИХБОЛЬНИЦЕ

6. АРЕСТ И ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ПСИХБОЛЬНИЦЕ

В 1978-80 гг. у меня появились новые друзья, с которыми меня связывала общая любовь к редким книгам, которые было трудно достать. Одного из них я уже назвал в предыдущей главе. Это был Александр Францевич Ковалевский.

Другим был Валерий Михайлович Кендель, который был сотрудником Социологической лаборатории ТГУ и аспирантом на кафедре философии ТГУ. У него был допуск в спецхран. Так вот в одно прекрасное время, во второй половине 70-ых годов, он начал выносить из спецхрана библиотеки ТГУ книги и фотографировать их, используя специальный фотоаппарат на штативе, в который вставлялась не обычная плёнка на 36 кадров, а на несколько сотен кадров. Разумеется, в продаже таких не было. Делал он это перед входом в читальный зал, в котором я тогда был завсегдатаем. Однажды я заинтересовался происходящим, подошёл к нему, нашёл с ним общий язык и подружился. Фото

Валерий Михайлович Кендель, род. 02.12.1942 г. во второй половине 70-х годов за работой со специальным фотоаппаратом

А через него я вышел и на человека, который дал ему специальный фотоаппарат. Это был Анатолий Алексеевич Чернышов, Заведующий лабораторией судебной экспертизы УВД Томского облисполкома. Он играл очень важную роль в нашем увлечении редкими книгами, ибо он не только давал Кенделю специальный фотоаппарат, но и сам снимал в лаборатории книги, а потом и проявлял плёнки, для которых требовался специальный фотобачок.

Я, напр., наловчился выписывать книги по Межбиблиотечному обмену из Москвы. Приносил их ему, он их фотографировал, проявлял плёнку и давал её мне для распечатывания. А я делал это уже на обыкновенном фотоувеличителе. В то время в магазинах можно было купить уценённую фотобумагу. Она и использовалась для распечатки книг. Я сделал таким способом довольно много книг. В основном мои книги были на иностранных и мёртвых языках. Среди них были книги Кьеркегора, Ницше, Бл. Августина, Вольтера, Монтескьё, Эриха Фромма, Джона Локка, Новый Завет на древнегреческом и др.

Фото

Анатолий Алексеевич Чернышов (15.04.1937 — 22.01.2020) в 1970 г.

Примерно за год до ареста я единственный раз в жизни съездил на курорт по профсоюзной путёвке, в Пятигорск.

***

Кстати, это интересный факт с точки зрения социальной справедливости, которая якобы обеспечивалась в СССР в том числе и бесплатными путёвками на курорт от профсоюзов. Я начал работать в 1974 году. Но лишь в 1981 году мне удалось 1 раз съездить на курорт по такой путёвке. Причём, не летом, а зимой. Между тем, у меня были проблемы со здоровьем с 1972 года. Это были боли в правом боку, причину которых официальная медицина не могла найти, и я лишь в 2010 году сам нашёл причину после прочтения книги «В котле болезней» Аре Ваерланда и излечился, просто внеся некоторые изменения в своё питание. Я уже упоминал об этом в другой главе.

Пардон, но зачем нужна такая якобы социальная справедливость? Да лучше было бы, если бы адекватно оплачивался труд. Тогда можно было бы и без всякого профсоюза ездить на курорт хоть ежегодно. Именно так и было в царской России, где зарплаты людей были адекватными, причём высоко ценился труд работников интеллектуального труда, напр., учителей. А в СССР такой труд оплачивался ниже, чем труд работников физического труда. Кстати, наверняка распределение таких путёвок было далёким от справедливости. Кто-то мог ездить на курорт каждый год и в самый тёплый сезон, а кто-то очень редко и лишь зимой. Я конечно относился ко второй группе. Люди греховны. Если бы это понимали марксисты, то они могли бы сообразить, что эта система не обеспечит никакой справедливости. Но они этого не понимали и не поняли и до сих пор.

***

По пути туда и обратно я заехал к своему незаконному отцу — Василию Степановичу Дружинину, который жил в г. Хотьково Московской области. Это была моя первая и вторая встреча с ним. Когда-то он был заведующим Отделением судебно-психиатрической экспертизы Томской психиатрической больницы. Во время своей учёбы в Томском мединституте он жил в пер. Батенькова. А пер. Кононова, где жила мать, выходил в пер. Батенькова. Чтобы сесть в трамвай на площади Батенькова, нужно было проходить мимо дома, в котором жил Дружинин. Это наверно и поспособствовало его знакомству с моей матерью.

В г. Хотьково он был заведующим Отделением по лечению алкоголиков местной психбольницы.

Когда моя мать была беременна мною, она ожидала его прихода. Но он так и не пришёл. Она восприняла это очень трагически и даже пыталась покончить жизнь самоубийством. Спасла её моя бабушка. То есть мать сочла себя обманутой. Между тем, он по пути к ней столкнулся с бандитами, получил серьёзную ножевую рану и попал в больницу. Это помешало ему прийти на обещанную встречу. А моя мать об этом не знала. Так бандиты приложили руки к тому, что я вырос без отца.

Я нашёл своего отца через справочную службу и списался с ним, договорившись о встрече. В семье отца меня встретили очень хорошо. К сожалению, общались мы сравнительно недолго, ибо я был у него лишь проездом. О многом я не успел его расспросить.

Помню речь зашла о смерти Сталина. Моя мать признавалась мне, что плакала, когда умер Сталин. Мой же отец признался, что он не плакал по этому поводу. Он не назвал причин такого своего поведения. Но оно заставляло задуматься.

***

На курорте я, кроме назначенных врачом процедур, ещё и сам себе прописал ежедневный бег, руководствуясь книгой «Активное долголетие» А.А. Микулина. Кроме того, я почитывал прихваченную с собой книгу Гегеля «Феноменология духа» в оригинале.

По моим впечатлениям, остальные курортники не столько лечились, сколько занимались приятным времяпровождением, включая любовные утехи. Мне же однажды местные баптисты сделали комплимент, сказав, что я один из немногих, кто не занимается на курорте развратом.

***

В то время в свободное время я продолжал много читать, в том числе и диссидентскую литературу. Зная на собственном опыте, как в стране расправляются с инакомыслящими, я естественно не верил в клеветнический характер этой литературы. Я также работал над собственным произведением под названием «Читая Маркса и Энгельса или противоречие на противоречии». Работа основывалась на изучении произведений классиков марксизма на языке оригинала — немецком. Основной вывод заключался в том, что марксизм построен на ложной аксиоме о равенстве людей, в которой совершенно упускаются из виду различия в духовных ориентациях людей. В виду чего на самом деле христианское мировоззрение, которое не делает такой ошибки, по сути дела гораздо научнее марксизма. Работа была снабжена доказательной базой в виде ссылок на работы классиков. Поэтому никакой клеветы там не было — это была научно-исследовательская работа. Её я дал почитать 2 друзьям.

Но в 1982 г. сотрудники КГБ изъяли эту работу у моих друзей, а у меня пару фотокопий других произведений, которые они считали клеветническими. А именно, это были книга "Коммунизм как реальность" А. Зиновьева и "Вестник русского христианского движения" за 1978 год. Им удалось доказать, что я передал копии этих книг А.Ф. Ковалевскому, т.е. распространял их. Меня обвинили в «изготовлении и распространении произведений, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй».

Однако, никто не доказал, что это были именно клеветнические произведения. Я это отрицаю до сих пор. Их можно назвать полемическими, спорными, но вовсе не клеветническими. Кстати, от работы Зиновьева, напр., я вовсе не был в восторге, а скопировал её просто, чтобы перечитать ещё раз без спешки. Поэтому само обвинение было клеветническим.

Если осветить этот вопрос подробнее, то обыск у меня был одновременно с обыском у А. Чернышова, А. Ковалевского и В. Кенделя, кажется 2 февраля 1982 г. Вёл обыск и дальше следствие лейтенант Губанов. Он был не томич, а был командирован в Томск на помощь коллегам из Омска или Красноярска. Точно не помню. Руководил же следствием в моём отношении местный кадр — капитан Сергеев, о котором я уже упоминал в другой главе.

Фильм Юлии Мучник "Томские книжники". В нём много материалов о моих трёх товарищах. Обо мне же всего одно предложение. Моё дело было выделено в отдельное производство.

У меня изъяли огромное количество литературы. Копия протокола обыска занимала много страниц. В основном изъяты были фотокопии работ дореволюционных философов, напр., Николая Бердяева, Сергея Булгакова, князя Евгения Трубецкого, Льва Шестого и т. д., а также большое число фотокопий книг на иностранных языках, напр., у меня были почти все труды Ницше в оригинале, т. е. на немецком. Были фотокопии книг Эриха Фромма и других авторов на английском, а Вольтера и Монтескьё — на французском.

Любопытная деталь. Все чекисты, участвовавшие в обыске, не владели иностранными языками. Поэтому они заставили меня переводить названия изымаемых книг для занесения в протокол.

Ещё одна любопытная деталь — чекисты изъяли и шесть томов Избранных сочинений Маркса и Энгельса, а также первый том Капитала Маркса. Книги были изданы в ГДР естественно на немецком языке. Чекистов видимо заинтересовали мои комментарии на полях книг. Возможно, что их специалистам пришлось нелегко в попытках их прочесть, ибо я на всякий случай писал по-немецки готическими буквами. Ни в школах, ни в высших учебных заведениях СССР готическое письмо не изучалось. Так как следователи мне так и не предъявили ни одного моего комментария, то наверно есть основание предполагать, что им не удалось их прочесть.

В конечном счёте, когда я уже был в заключении, чекисты вернули большую часть изъятого. Придрались же только к 3 произведениям, которые сочли клеветническими. Однако в этот день меня не арестовали. Несколько раз вызывали на допрос. Видимо надеялись, что я начну им помогать. Но я не признавал, что я распространял клеветническую литературу. Поэтому через недели 2 или 3 меня посадили в СИЗО.

Так как я был не склонен признать себя виновным в том, в чём я фактически не был виновен, то меня решили признать невменяемым и отправить на принудительное «лечение» в психиатрическую больницу специального типа (Определение Томского областного суда от 10 августа 1982 г.).

Фото

Выписка из определения суда от 10 августа 1982 г.

Однако Верховный суд 28 октября 1982 г. смягчил приговор, заменив больницу специального типа на больницу общего типа.

По тем временам такое смягчение было уникальным явлением. Основная заслуга в этом достижении принадлежит моей супруге — Надежде Федоровне Арцимович. Её подвиг несомненно следует поставить гораздо выше того, что сделали жёны декабристов, последовавшие за своими мужьями в Сибирь. Ведь в жандармерии тогда служили порядочные люди, которые верили в Бога и не были способны на подлость. В отличии от царских жандармов советские чекисты были нехристями, готовыми на любую подлость. Так чекисты пытались обманом помешать появлению супруги и адвоката на слушании дела в Верховном суде. С этой целью они прислали ложное уведомление якобы о переносе слушания, которое вовсе не было перенесено.

Фото

Телеграмма о дате и времени слушания дела в Верховном суде

Большую роль сыграла также замечательный адвокат из Ворошиловграда — Немиринская Нинель Яковлевна.

Наверно немалую роль сыграло и неожиданно ставшее известным родство с видным Томским психиатром. Мой отец принял живое участие в моей судьбе, когда узнал, что я оказался в лапах советской карательной психиатрии. Об этом родстве психиатры узнали от моей супруги — Надежды. Сначала она пыталась поговорить с заведующей Отделением судебно-психиатрической экспертизы В.П. Шульгой. Но та отказалась её принять, хотя обычно психиатры охотно общаются с родственниками, ибо это помогает им в постановке диагноза и лечении больного. Тогда она направилась к заместителю главного врача по судебной и военной экспертизе Майе Георгиевне Веселковой, которая её приняла и выслушала. В результате на суде В.П. Шульга, читавшая своё заключение, выглядела очень бледно и наговорила много вздора, на который потом с помощью адвоката обратил внимание Верховный суд и смягчил приговор. Сам я на суде не присутствовал, ибо меня судили заочно. Я также в глаза не видел адвоката, ни при аресте, ни позднее. Но на суде была моя супруга Надежда, представлявшая мои интересы.

Фото

Ложное сообщение о переносе слушания моего дела в Верховном суде.

Ходатайство коллектива учреждения, в котором я работал, наверно не оказало никакого влияния. Но оно интересно.

Фото

Ходатайство коллектива

В общей сложности я провёл около 7 месяцев в Следственном изоляторе и около 8 месяцев в Томской психбольнице.

Для передачи атмосферы моего заключения я приведу пару примеров.

Сначала я попал в отделение № 10. Именно в этом месте я незадолго до этого проходил судебно-психиатрическую экспертизу. Но к моменту начала моего принудительного «лечения» то отделение перевели из ТПБ в стены СИЗО. Это случилось из-за большого побега зэков, находившихся на экспертизе в больнице.

В этом отделении я до сих пор помню одного интересного пациента. Он часто пел песню на известную советскую мелодию, но с другими словами:

А вам врачам никогда не добиться,

чтоб свихнулась моя голова,

помоги, дорогая столица,

помоги, дорогая Москва.

К сожалению, бедняга не понимал, что голова у него была уже свихнутая. Не берусь судить, свихнули ли её врачи, или она у него сама свихнулась. Но петь такую песню, с моей точки зрения, было сущим безумием. Я догадывался, что санитары стучат врачу обо всём подозрительном, что происходит в отделении. Конечно же трудно было сомневаться в том, что врач каждое утро находил запись в специальном журнале о том, сколько раз за день певец исполнил свою возмутительную и вызывающую песню и сколько раз гонялся с кулаками за больным Х. Был в его репертуаре и такой перфоманс. Я даже боялся разговаривать с ним слишком долго, чтобы санитары не подумали, что я его друг. Удобнее всего общаться с ним было в курилке. Я в заключении начал курить, и это оказалось выгодным для общения с ним и не только с ним. В курилке санитара не было. Он только время от времени проходил мимо этой комнаты без дверей. Всё выглядело так, как будто пациенты туда пришли просто покурить, а не для общения. 

Он жаловался мне, что сидит в больнице уже 10 лет, хотя статья, по которой он попал на принудительное лечение предусматривала наибольшее наказание в 2 года. Меня это вовсе не удивило. Такие случаи упоминались в книге «Пролетая над гнездом кукушки» американского автора Кена Кизи. Он рассказал мне также, что ему дают таблетки горстями, но он научился задерживать их в горле и потом выплёвывать в туалете. Меня вскоре перевели в другое отделение — № 23. О дальнейшей судьбе этого пациента я не знаю.

Припоминаю и ещё одного пациента. Это был молодой и довольно красивый парень. Его история попадания на психу была довольно любопытной. Он сидел за довольно мелкое преступление, причём ему оставалось сидеть всего один месяц. Но тут в месте заключения случился бунт, и он принял в нём участие. На мой взгляд, он был какой-то слишком несамостоятельным — я бы сказал даже общаковым. Я потом обсуждал его случай с одним бывалым уголовником. Он мне сказал, что, если бы он отказался тогда участвовать в бунте, сославшись на ожидавшееся скорое освобождение, то зэки восприняли бы это с пониманием. Но он этого не сделал. Неудивительно, что следователям пришла в голову мысль о том, что у него не всё в порядке с головой. И он оказался на принудительном лечении в больнице специального типа. Там он провёл несколько лет и был переведён в обыкновенную психбольницу — Томскую, по месту жительства, где я с ним и познакомился.

Любопытно в нём было и ещё одно явление — он был, похоже, влюблён в свою врачиху в спецпсихбольнице. Он мне рассказывал, какая она красивая и добрая — другие врачи выпишут ему лекарства, а она по его просьбе отменит. Он даже написал стихотворение для неё, которое хотел отправить ей по почте. Узнав, что я работал переводчиком, он, к моему удивлению, начал упрашивать меня перевести его стихотворение на английский язык. Я конечно же воспринял эту просьбу без энтузиазма. Но что мне было делать? Не ссориться же с товарищем по несчастью из-за такого пустяка. Короче, я перевёл ему его стихотворение, и всё время пребывания в отделении был с ним в прекрасных отношениях, как впрочем и со всеми другими товарищами по несчастью.

Признаюсь, что во время заключения в ТПБ врачи относились ко мне по большей части совсем неплохо. Конечно мне приходилось работать, ибо т. н. трудотерапия считалась очень важным элементом «лечения». Сначала я собирал прищепки прямо в отделении. Потом был отправлен в т. н. лечебно-трудовые мастерские, где некоторое время делал больничные журналы и затем работал на станке по производству картонной упаковки. Но кроме этого по вечерам и в выходные дни я в больнице занимался переводами иностранной медицинской литературы для врачей. Это было довольно неплохо, ибо не оставляло времени на переживания по поводу заключения в психбольнице. Это было конечно такое дно, по сравнению с которым то дно, которое описал Максим Горький в своей пьесе «На дне» было сущим раем.

Также я много общался с Миневичем Владимиром Борисовичем, знавшим моего отца и бывшим лектором и не последним человеком на Кафедре психиатрии ТМИ. Это был довольно умный, высокообразованный и эрудированный человек. Общение с ним тоже немало скрашивало больничное заключение.

В отделении № 23 мне разрешалось свободно гулять за пределами больницы без присмотра, и иногда я доходил даже до городского района Черемошников, где проживал мой тесть.

Галоперидол мне дали лишь один-единственный раз в самом начале заключения в отделении № 10. Но от него мне стало плохо прямо во время сеанса т.н трудотерапии, при сборке прищепок. Пришлось попроситься прилечь на кровать. После этого лекарство было отменено. И больше никакими лекарствами меня не пичкали.

На медкомиссии я просил признать меня здоровым. Но меня признали больным. После этого упорствовать и настаивать на своем было бесполезно и очень опасно. Я мог бы повторить судьбу Мак-Мёрфи из упоминавшегося романа Кена Кизи. Поэтому пришлось согласиться с тем, что я больной, ибо такое поведение было единственным шансом достаточно быстрого выхода на свободу и дало хороший результат.

Советские психиатры, похоже, вообще считали себя сверхчеловеками, на которых максимы «я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» или «человеку свойственно ошибаться» не распространяются.

В реальности же дело обстояло совсем не так. И это проявилось не только относительно меня. Я в заключении познакомился, по крайней мере, с тремя симулянтами, успешно обманувшими этих зазнаек. Но я не считаю себя вправе рассказывать о них подробно, чтобы им ненароком не навредить. Я не одобряю совершённых ими чисто уголовных преступлений, но они стали моими товарищами по заключению не по моей воле, а по государственной воле. И, кстати, не исключено, что при нормальной, а не основанной на марксизме власти, они могли бы вовсе не стать преступниками.

***

Если говорить о питании в Следственном изоляторе и в Томской психбольнице, то для сравнения есть очень хорошая книга Джорджа Кеннана «Сибирь и ссылка». Автор объехал практически все места заключения Сибири. Побывал и в г. Томске. У него были с собой рекомендательные письма от очень высокопоставленных людей в столице. Поэтому ему показали всё. Он конечно приехал с целью подрыва России и потом много сделал для её дискредитации в глазах американского народа. Но его описание, напр., питания заключённых в Российской империи имеет непреходящую ценность. Вот некоторые из его данных:

Джордж Кеннан в Тюменской пересыльной тюрьме пробует суп и находит его довольно вкусным.

Для сравнения — в Томском СИЗО в 1982 г. давали одни щи из кислой капусты. Больше там ничего не чувствовалось. Он был всегда невкусным.

Паек арестанта ежедневно: 2,5 фунта (=1,1 кг.) чёрного хлеба, 6 унций (= 170 г.) варёного мяса, 2-3 унции (= 56,7 — 85 г.) грубой крупы или гречи и стакан кваса утром и вечером.

На это я могу сказать, что арестант Томского СИЗО не имел ничего подобного. Мяса обычный арестант не получал ни единого грамма. Лишь признанные психически больными получали кусочек мяса, но явно не 170 г., а меньше. Хлеба давали всего несколько кусочков, а вовсе не целый килограмм с лишком. Крупы и гречки не давали. Обычно давали пшённую кашу. У неё был терпимый вкус. Бывалые зэки говорили, что на зонах каша хуже — здесь хоть ложка в ней стояла, а там — нет. То есть там каша была жиже. Никакого кваса не давали. Давали чай отвратительного вкуса. Самой вкусной пищей у нас, на мой взгляд, была солёная килька. Но её давали редко — примерно 1 раз в 2 недели.

Кроме пайка арестант получал 6 руб в месяц для дворян, 2,70 — для остальных.

Я нашёл в интернете, что примерно в то время бутылка молока стоила 8 коп. Но это в городе, а в Сибирской деревне она наверняка стоила значительно дешевле. Так что это было довольно неплохое добавление к пайку. В 1982 г. в Томском СИЗО зэки ничего подобного не получали.

Этап Томск — Иркутск каждый арестант получает 10 коп в день. Пищу покупает у мужиков. Политические из дворян и других привилегированных классов получают 15 коп и едут на телегах. На привале их встречали со всевозможными припасами, молоком и пивом. Там были также: ржаной хлеб, пироги с рыбой, варёные яйца, молоко или квас. Вечером конвойные приносили чайник с кипятком за 1,5 коп. Желающие заваривали чай.

По сравнению с Томским СИЗО в 1982 г. это был сущий рай. У нас не было возможности купить что-либо подобное. Наши конвоиры чайник с кипятком не приносили. Правда, бывалые зэки время от времени покупали у них приличный чай. Тогда делался чифир — с помощью скрученных в трубку и подожжённых газет заваривалась целая 100-граммовая пачка чая (я не знаю, сколько она стоила у конвоиров) в одной кружке. В большой камере каждому доставалось обычно только по глотку или по два. 

Весьма неплохое питание в царской тюрьме подтверждает и многолетняя узница Шлиссельбурга — террористка Вера Фигнер. К сожалению, у неё отсутствует цельное описание питания зэков. Приходится пользоваться отрывистыми сведениями. Так она упоминает мясо и рыбу в питании узников, говоря о своём соузнике Суровцеве. Думается, что этой рыбой наверняка была вовсе не солёная килька примерно 1 раз в 2 недели, как в Томском СИЗО в 1982 г. Интересно также упоминание о том, что по средам и пятницам по воле тюремной администрации узники принуждены были соблюдать пост. Из этого легко следует, что пять дней в неделю узники получали скоромную пищу. Между тем в Томском СИЗО в указанное время скоромная пища вообще всегда отсутствовала.

Интересны также сведения В. Фигнер о том, что узникам разрешили возделывать в тюрьме огороды и сады. В результате они насадили множество огородных растений, плодовых деревьев и ягодных кустарников. Более того, они соорудили даже парники и получили на свой стол не только огурцы и помидоры, но даже дыни.

Кроме того, В. Фигнер рассезывает о том, что администрация тюрьмы приобрела для заключённых токарные станки и даже микроскоп. Узники получили возможность зарабатывать своим трудом и ещё больше улучшить своё питание.

Это звучит как сказка не только для меня, бывшего в заключении в 1982-83 гг., но и наверняка для всех бывших узников совдеповских мест лишения свободы. Например, Евгения Гинзбург в своих воспоминаниях под названием «Крутой маршрут» констатирует несравнимо худшее питание и полное отсутствие витаминов в нём. А о значении энзимов (ферментов) она и не знала. Они естественно тоже отсутствовали, кроме наверно тех редких случаев, когда на лесоповале узникам на Колыме удавалось выкопать из-под снега немного брусники.

А уж использование женщин на лесоповале и питание в соответствие с выработкой — это вообще просто неописуемая и потрясающая бесчеловечность. Вот, к чему привела «религия свободы, равенства и братства» Веры Фигнер и других революционеров-лунатиков.

 

Так что ясно, что питание арестантов / зэков в Российской Империи было гораздо лучше, чем в СССР. В психбольнице питание было лишь немного лучше, чем в СИЗО, но явно во много раз хуже, чем у заключённых Царских мест лишения свободы. Кроме того ясно, что Царские арестанты часто могли купить у крестьян и зелень. Ведь они общались с ними напрямую. Советские же арестанты этого делать не могли. Разве что родственники могли принести её в передаче. Но в СИЗО разрешалась лишь одна передача в месяц. Да и вес был ограничен. Из-за этого родственники старались вложить в посылку более калорийные продукты, вроде сала. Тут было совсем не до зелени. Между тем, по современным представлениям о питании зелени отводится большая роль в поддержании здоровья человека.

Таким образом, сравнение питания арестантов Российской Империи и СССР оказывается явно не в пользу последнего.